Воспоминание о Даллапикколе (Лютьенс)

Элизабет Лютьенс — Воспоминание о Даллапикколе. Опубликовано в сборнике In ricordo di Luigi Dallapiccola, Numero speciale del "Notiziario" delle Edizione Suvini Zerboni, 1975 (с. 22-23). Перевод с английского Светланы Стекловой (2013).

Элизабет Лютьенс — Воспоминание о Даллапикколе

Когда Даллапиккола посылал мне напечатанный клавир своей оперы «Улисс», он надписал его своим каллиграфическим почерком на французском:

«Элизабет Лютьенс
к 35-летию преданной дружбы
к 35-летию искреннего восхищения
Луиджи Даллапиккола
Сент. 1969»

Обычно безупречная память здесь его подвела, поскольку я совершенно отчетливо помню нашу первую встречу на фестивале МОСМ в Лондоне в 1946 году!

Позднее ему предстояло написать мне о том первом для него посещении Лондона, первой встрече коллег-музыкантов после окончания войны:

«Там произошло мое «возвращение». Подлинное возвращение, поскольку «Песни заточения» [исполненные на фестивале] после своей премьеры в Риме в 1941 году были погребены заживо усилиями отдельных людей и обстоятельств. Я очень нервничал… нервничал из-за того, что не знал, как себя вести. Живы были воспоминания о том, что именно Италия объявила войну… и что к июлю 1946 года мы все еще не имели мирного договора. Я счел своим долгом сохранять достоинство: быть вежливым со всеми, но никому не улыбаться…».

Очень характерное решение, которое, к счастью, мой муж, Эдвард Кларк (бывший тогда почетным секретарем, а позднее ставший президентом МОСМ) смог обратить вспять, гостеприимно встретив его в восхищении и дружбе.

Мне было дано обрести в Даллапикколе, бывшего старше меня на два года, преданного друга и соратника в возможно самый трудный периода наших с ним жизней, поскольку ему в Италии, а мне в Англии доходчиво было указано на то, что ввиду нашего использования додекафонного письма (!), наша музыка была «табуирована», вплоть до запрета – да, самого настоящего запрета на ее исполнении в определенных местах в течение порядка двух десятилетий. Эта изоляция (большая, наверное, чем изоляция Шенберга, Берга и Веберна с их учениками, сторонниками и друг другом) стала залогом, хотя и негласным, связи между нами. При этом хотя Даллапиккола мог позволить себе едкость и остроты в своих комментариях в адрес политиков от музыки, а также некоторых композиторов, он никогда не испытывал горечь, и еще менее - скис, по истечении лет, проведенных в музыкальной пустыни, хотя они, несомненно, и оставили свой отпечаток.

Его порядочность и «праведность», прибегая к почти библейскому эпитету, как человека и музыканта была огромна, оставляя ему единственное «талант, скрывающийся в нас», и готовность души «служить Творцу и в должный час // Отдать отчет, не утаив ни слова». Это оттого, что в отличие от столь многих своих современников-агностиков, Даллапиккола был смиренным христианином, глубоко верующим человеком, хоть он и не читал проповедей своим друзьям.

Несмотря на нашу почти тридцатилетнюю дружбу, на которые пришлись считанные встречи (но каждая – событие) и многочисленные письма, Даллаппикола был человеком необыкновенно сдержанным и одной из привлекавших в нем черт для меня было осознание того, что я никогда его на самом деле не узнаю – остававшееся в нем сокровенным было слишком велико.

Я любила и уважала его и буду скучать по нему всю оставшуюся жизнь.