Воспоминание о Даллапикколе (Колонна)

From Luigi Dallapiccola
Revision as of 17:32, 11 December 2015 by Admin (Talk | contribs)

(diff) ← Older revision | Latest revision (diff) | Newer revision → (diff)
Jump to: navigation, search

Луиджи Колонна — Воспоминание о Даллапикколе. Опубликовано в сборнике In ricordo di Luigi Dallapiccola, Numero speciale del "Notiziario" delle Edizione Suvini Zerboni, 1975 (с. 9). Перевод с итальянского Светланы Стекловой (2013).

Луиджи Колонна — Воспоминание о Даллапикколе

Масштаб такой личности, как Даллапиккола, непросто уложить в свидетельство о нем вроде этого, разноголосное и написанное по случаю, через месяц со дня его смерти. Однако «сложность», как показал нам он сам, - это та категория, к которой стоит стремиться. Попытаюсь поэтому запечатлеть черты, которые мне представляются наиболее значительными в этой выдающейся личности: геометрические места точек, выражаясь математически, пространства сознания сколь высоко развитого музыкально, столь и непреклонного в смысле этики и эстетики; а также константы его устройства как человека и художника. Прежде всего, это серьезность: в латинском понимании того, что такое строгость; и в самом возвышенном смысле слова. Вера, как уже было сказано, в сложное; и верность этой вере. Постоянство в своих пристрастиях и дружбе, и вместе с тем незыблемая устойчивость в оценках – даже в питании неприязни, что характерно – по отношению к вещам и людям, которые приходились ему по душе или наоборот: на что почти всегда имелись веские причины (pour cause). И более всего вверенность причинам врожденным – в смысле, в котором это словосочетание использовал Гаваццени – и темам, которые были подсказаны, если не навязаны, событиями его юности и последующих лет. А это, как мы хорошо знаем, закольцованные темы заточения, сменяющегося свободой, вновь оборачивающейся заточением и так далее… бесконечный канон, в конце концов, наверное, разрешенный в окончательном высвобождении – в смерти – из двусмысленных коридоров всякого рода темниц.

Мне посчастливилось ежедневно общаться с ним, и могу даже сказать достаточно близко, во Флоренции в поворотные 1936-43 годы и должен отметить, что каждая встреча с Даллапикколой сохранилась в моем дневнике.

Даже самый беглый осмотр его домашней обстановки говорил о нем, таил многозначительную подоплеку. Что до его манеры произносить слова – никогда она не было сложной и вычурной (он был фантастически уравновешан) – можно на полном серьезе говорить о ее «сакраментальности»: так провозглашают с амвона. К сожалению, сами слова, которыми мы обменивались, и ситуации, через которые мы прошли вместе, большей частью выветрились со временем из моей памяти. Не исчезло во мне, однако, чувство такта, которое всегда выражало целостность его натуры, которая, однако, переливалась всеми оттенками широкой гаммы нюансов; от предельной серьезности до самого тонкого юмора.

Теперь же, мне кажется, будет совершенно уместным раскрыть ту его грань, воспоминания о которой столь живы во мне, ускользая, наверное, при этом от многих других: его сыновняя почтительность (pietas) и исполненность любви, которую, казалось, он старался не афишировать.

Привожу ниже фрагмент из письма от 10 ноября 1951 года с его словами на смерть отца:

«Не скажу ни тебе, ни кому-либо другому, что для меня значил папа: из Тренто я отправил Лауре (вынужденной оставаться во Флоренции из-за скарлаттины Анналиберы) письмо на восемнадцати страницах только для того, чтобы не говорить слишком много о папе, вернувшись домой. Я бы не смог».

Жизненная дуга Даллапикколы была траекторией непрерывного натяжения, в каждом своем отрезке, до бесконечности (ad infinitum); это, возможно, объясняет определенную недоступность для нас некоторых из ее самых возвышенных выражений. С тех пор, как мы узнали, что эта дуга оказалась физически надломленной, хоть «Джиджи» под нежной опекой своей Лауры и продолжал стойко свой труд, нельзя было оставаться спокойным; но тот факт, что всего за несколько часов она разорвалась, это меня ошеломило и повергло в скорбь.