Заметки к концертной программе первой итальянской постановки «Улисса» в «Ла Скала»
Заметки к концертной программе первой итальянской постановки «Улисса» в «Ла Скала» (ит. Nota per il programma della prima italiana di «Ulisse» al Teatro alla Scala) — текст Луиджи Даллапикколы, написанный по случаю итальянской премьеры «Улисса» 13 января 1970 года. Перевод с итальянского Светланы Стекловой (2013) по изданию “Parole e musica” (Il Saggiatore, 1980, с. 532-534).
Луиджи Даллапиккола — Заметки к итальянской премьере «Улисса»
Обращаясь к миланской публике после опыта постановки в Берлине 29 сентября 1968 года, прежде всего хочу сказать, что мне приятно было узнавать то, сколько всего слушатели и критики увидели или подумали, что увидели, в моем «Улиссе».
Хорошо известно, что каждый из нас в процессе проникновения в произведение искусства вносит в него свой вклад, и что, в соответствии с нашей чувственной организацией, традицией, культурой, мы можем усматривать вещи, которые сам автор в него осознанно не вкладывал. С другой стороны, все те же чувства, традиция и культура могут затуманить истинный облик произведения. Приведу высказанное рядом критиков наблюдение о том, что мои требования к восприимчивости слушателя оказались непосильными для него: лично у меня, глядя на публику, сложилось впечатление иное, о чем я хотел бы распространиться.
Одна из главных трудностей для берлинского слушателя, мне показалось, крылась в его исходных предположениях о том, что опера будет основана исключительно на Гомере, учитывая то, что в Германии толкование мифа об Улиссе Данте неизвестно в той же мере, что в Италии. В самом деле, из иностранных критиков некоторые указывали в своем анализе на Гамлета, еще большее число — на Фауста, но никто не упомянул Данте, по крайней мере, в тех отзывах, что мне довелось прочесть. И должно быть именно это послужило причиной тому, что «Эпилог» для некоторых предстал шокирующим. Несомненно, гомерова героя, которого ожидали увидеть на сцене, и моего Улисса разделяет слишком многое. Не было недостатка и в тех, кто, ссылаясь на последнюю реплику моего героя, которую он произносит в предощущении высшего Сущего, Первопричины всего, интересовались, хотел ли я тем самым представить в этой сцене христианского Улисса (другие даже написали, что я положил на музыку цитату из Блаженного Августина, которую я на самом деле лишь поместил в качестве постскриптума в конце партитуры).
Нет, это все это не так. «Одиссея» может по праву считаться, даже самыми преданными ее читателями, простым приключенческим романом, пусть даже самым выдающимся из всех, что породила наша западная цивилизация. Но если бы она сводилась лишь к этому, то не сохранила бы неповрежденной своей неподражаемой свежести и своей абсолютной жизненности до наших дней.
Поэму пронизывают древнейшие мифы, а мы знаем, что в древнем мире мифы выражали то, что сегодня мы называем философией жизни; той самой, что спустя тысячелетия ничуть не изменилась. Уже в самой «Одиссее» в поэму возвращения вплетена поэма поиска, и Данте потому отнюдь не произволен в своем истолковании мифа: если не зацикливаться на давно ставшей притчей во языцех хитроумности Одиссея, то становится возможным приоткрыть завесу над зачастую остававшейся в тени стороне: его жажде знаний.
Мой герой идет от Данте: человек, который ищет сам себя и смысл жизни. В определенном смысле, даже являясь главным героем оперы, большую ее часть он предстает пассивным началом, поскольку он не действует в смысле инициирования происходящего: он существо, которое принимает, а не дает. Мы встречаем его в разные моменты жизни спрашивающим самого себя, людей, природу и видим его спускающимся в Аид, чтобы вопросить слепого фивского пророка Тиресия. Его встречи с пятью женскими архетипами проходят под знаком расставания: Калипсо, в «Прологе», уже одна, оставленная Улиссом; Навсикая, и с такой нежностью, смиряется с его уходом; оставляется Кирка; Мать предстает ему в Аиде «тенью, сновиденьем». И, наконец, встреча с Пенелопой, без намека даже на любовный дуэт (какой же возможен любовный дуэт, если Улисс, как мы читаем в XXIII песне «Одиссеи», первым делом говорит Пенелопе: «Мы с тобою, жена, не дошли до конца испытаний. // Труд безмерный меня еще впереди ожидает» [в пер. Вересаева], после чего делится с ней предсказанием Тиресия, полученным от него в Аиде?). Встреча с Пенелопой лишь подчеркивает чувство одиночества героя, одиночество, суровому испытанию которым он был уже подвергнут по возвращении на Итаку никем не узнанный.
Несколько дней спустя после премьеры оперы в Берлине, 1 октября 1968 года гамбургский еженедельник «Die Zeit» опубликовал статью Сола Беллоу о положении, в котором находится современный писатель, выдержки из которой хочу привести ниже:
«Публичные происшествия доминируют над всеми другими. Новости, слухи, скандалы, политические кампании, войны, покушения, молодежные движения, межрасовая рознь пересиливают веру, мысль, личное, привязанность, любовь... И потому распространено мнение, что искусство повествования, считающееся ныне «глупым», должно быть вытеснено репортажем. Это отношение подразумевает признание примата действия. Оно исходит из того, что в повествовании нет правдивости, что оно утратило свой внутренний свет. Допустим, мы уже не лучимся слепящим внутренним светом. Но сколь ярок свет внешний, взятый взаймы у повседневных происшествий? Это свет неоновой рекламы, а не Вермеера или Моне».
Не сомневаюсь, что по чистой случайности текст Беллоу появился вскоре после премьеры «Улисса». Однако эта заметка, мне показалось, отвечает тем, кто расценил моего «Улисса» недостаточно, а то и вовсе не «ангажированным» (к слову, не было недостатка в тех, кто указывал мне в прошлом, говоря о «Ночном полете», что в нем я выразил протест против бюрократии (sic!); любопытный пример того, о чем я писал в самом начале этого текста: о том, что находятся те, кто в произведении искусства видит то, чего в нем не видел сам автор, по крайней мере, не осознавал). И в то же время, кажется, отвечает тем, кто желал признать «Улисса» оперой «неактуальной», потому что прямое выражение личных убеждений отсутствовало в нем в той же мере, что и вовлеченность в его фабулу злободневных политических и социальных вопросов.
У меня нет намерения учить кого-либо чему-либо: однако мне кажется достаточным перелистать газеты, чтобы понять, что в нашем потрясенном до оснований и расстроенном мире поиск «точки опоры» (ubi consistam) интересует, доходя порой до вожделения, самые широкие слои населения во многих странах, то, что нельзя было бы помыслить, например, еще полвека тому назад. Я сам не шел путем поиска сюжета, который можно было бы истолковать в современном ключе: я написал эту оперу, потому что она жила во мне долгие годы, и только после того, как я ее написал, у меня складывается впечатление, что ее сюжет к тому же и актуален.
