Воспоминание о Вильгельме Г. Херце
Воспоминание о Вильгельме Г. Херце (ит. Ricordo di Wilhelm G. Hertz) — статья Луиджи Даллапикколы, завершенная им 16 мая 1966 года и опубликованная в журнале "Studi danteschi", Флоренция, XLIII, 1966. Перевод с итальянского Светланы Стекловой (2012). Перевод приводится по изданию "Parole e musica" (1980, cc. 188-193). Также см. статью Джанфранко Контини "Даллапиккола и Данте".
Луиджи Даллапиккола — «Воспоминание о Вильгельме Г. Херце»
Отдаю себе отчет в том, что появление моего имени среди авторов статей в специализированном журнале, предназначенном для публикации исследований творчества Данте, может вызвать удивление. Я и сам, признаться, некоторое время пребывал в нерешительности относительно того, какой дать ответ на любезное приглашение, сделанное мне Джанфранко Контини, а если, в конце концов, и согласился, то только потому, что хотел тем самым отдать дань уважения, в стиле простом и непринужденном (иное для меня было бы невозможно), недавно ушедшему от нас поэту, человеку, на протяжении почти десятилетия одаривавшего меня своей дружбой.
Дружбой, ниспосланной мне в обстоятельствах необыкновенных.
Однажды, 21 мая 1956 года, стоя на вокзале в Штутгарте, я рассматривал книги, которые предлагались вниманию путешественников в газетном киоске. Десять лет тому назад в таких киосках не приходилось видеть ни классики мировой литературы, ни работ, только что изданных, как принято ныне: словосочетание «железнодорожная литература» имело значение определенно пренебрежительное, поскольку книги, которые вы могли приобрести на вокзале, представляли в лучшем случае средство убить время во время путешествия. Помню, что вдруг в определенный момент, мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы убедить себя в том, что портрет, глядевший на меня с голубой обложки, бывшей в пору чему-то граничащему между легкой порнографией и иллюстрированным сборником анекдотов, несмотря на несомненное сходство, был портретом Данте. И все же здесь не могло быть сомнений, заголовок на обложке гласил на немецком: «Божественная комедия».
Не поинтересовавшись именем переводчика, я открыл книгу, и мой взгляд упал на терцину, которая начиналась словами:
Quale I Fiamminghi tra Guizzante e Bruggia
Как у фламандцев [выстроен оплот]
Меж Бруджей и Гвидзантом…[1]
Перевод мне показался безусловно поэтически убедительным, я заинтересовался и приобрел книгу. Из любопытства, вернувшись в гостиницу, я принялся за поиски таких труднопереводимых строк, как:
Ed eran due in uno e uno in due…
…и было два
В одном, единый в образе двойного…
Più che 'l doppiar de li scacchi s'inmilla…
Чем шахматное поле, множась вдвое...
Ciò che per l'universo si squaderna...
То, что разлистано по всей вселенной...
И еще мне захотелось проверить, насколько переводчик справился со словами «rime aspre e chiocce» («[Когда б мой] стих [был] хриплый и скрипучий»), захотелось посмотреть, какие смысловые сдвиги понадобились ему, чтобы найти рифму к строке «Vexilla regis prodeunt inferni» (лат. «Близятся знамена царя ада»). В общем, большую часть второй половины дня я провел в поисках эквивалентов строк, приходивших мне на память.
Мне как музыканту перевод Херца показался переводом высочайшего качества. С астрономического уже растояния, отделявшего меня от времен моей учебы в гимназии, из глубины моего сознания всплыли слова дантова «Пира»:
«И потому пусть каждый знает, что ни одно произведение, мусикийски связанное и подчиненное законам ритма, не может быть переложено со своего языка на другой без нарушения всей его сладости и гармонии»[2].
Нечего возразить тому, что было раз и навсегда высказано с такой кристальной ясностью. Разве лишь, разумеется, то, что без переводов бесчисленные литературные сокровища остались бы скрытыми за семью печатями для миллионов и миллионов людей, не будь они носителями языков, на которых те были написаны.
Любой перевод также отдает дань и практическим соображениям; даже самые удавшиеся, самые поэтичные из них не смогли и не могут в принципе не поступиться чем-либо по отношению к оригиналу. Но не является ли оттого своего рода переводом, подчиненным практическим целям, и музыкальное исполнение, то есть звучащее воплощение знаков, зафиксированных на нотном стане, поскольку оно являет собой необходимого посредника между немыми знаками на бумаге и слушателем неспособным эти музыкальные знаки расшифровать? Никакое исполнение не в силах воплотить полностью все, что заложено в текст, как не существует одинаковых интерпретаций, даже в одном и том же исполнении (из чего не следует, впрочем, что нельзя считать приемлемыми исполнения, существенно различающиеся друг от друга, как и, думаю, в случае перевода поэзии, не всегда можно определить точность, с которой должно передаваться слово).
В памяти еще свежо было тогда впечатление от прочтения в мае 1956 года статьи выдающегося венгерского музыковеда Отто Гомбоши о двух редакциях Мессы Нотр-Дам (1374?) Гийома де Машо, и я помнил особенно отчетливо фразу из нее:
«Две редакции [Армана] Машабе и [Гийома] де Вана образуют любопытный контраст. Машабе пытается совершить почти невозможное: критическое издание для практического использования» («Musical Quarterly», New York, апрель 1950, с. 205).
Из этого видно, что Гомбоши осознавал неизбежность некоторых компромиссов в музыкальном переложении (или, что то же самое, в переводе), по крайней мере в отношении работ, написанных столетия назад (не говоря о другой острейшей проблеме, которой, как мне кажется, не уделено должного внимания: проблеме того, какая частота колебаний была принята несколько веков назад за эталон для звука ля первой октавы, если еще только сто лет она была равна 435, а сейчас 444?).
Вновь и вновь я обдумывал все это, как на внутренней стороне обложки только что купленной книги прочел: «1-ое изд., май 1955, тираж 50 тыс. экз.; 2-ое изд. – октябрь 1955 г., дополнительный тираж 25 тыс. экз.». Перевод, который меня столь впечатлил, пользовался успехом и у публики. Как же много людей через него смогли прикоснуться к мыслям Данте и его поэзии, при этом даже не зная ее неповторимого звучания в оригинале!
Я запросил адрес Херца и несколькими неделями позже написал ему письмо, где выразил свои восхищение и благодарность за его труд, не упустив случая отметить, что хоть и почти каждый Божий день я открываю «Божественную комедию», меня стоит считать лишь любителем, никак не специалистом. Ответ Херца не заставил себя долго ждать. 19 июля 1956 года он написал: «Ваши теплые слова доставили мне много радости, в первую очередь оттого, что они пришли из Италии, страны, которую я нежно люблю; а также потому, что пришли они из Флоренции, города особенно одухотворенного (geistreiche), от знатока Данте».
Далее следовали некоторые подробности его биографии: вместе со своей преданной супругой он был в Италии в конце 1920-х годов; посещал и несравненную Венецию; в Азоло они ходили поклониться на могилу Элеоноры Дузе (редкостная атмосфера его дома в Женеве, где я навестил Вильгельма Херца и его супругу 15 марта 1959 года, хранила множество воспоминаний о великой актрисе). Ситуация, сложившаяся в десятилетие между 1930 и 1940 годами, вынудила его перебраться в Швейцарию, а позднее – в США, где он прожил тринадцать лет. В 1951 года он вернулся в Женеву, «томясь душой по Греции любимой»[3].
От своего деда он получил в наследство том Данте, без комментариев, просто со сносками внизу страниц, в мягком переплете, обычное карманное издание, опубликованное в Париже издательством «Thiérot» в 1846 году (как тут не процитировать в очередной раз Джеймса Джойса? «Так начинается жизнь»). Над переводом Данте он работал несколько десятилетий, в Мюнхене, Женеве, Нью-Йорке.
Переписка продолжилась. Думаю, не была и одного письма, куда бы не просочилось имя Данте, имя, которое Херц считал символом и квинтэссенцией страны, не перестававшей вызывать его восхищение. «Мечтой моей юности было умереть в Италии» написал он мне в марте 1962 года. А 14 июля 1964, еще не приняв определенного решения и размышляя о выборе нового места жительства, послал следующие строки: «моя супруга говорит о Мюнхене, я об Америке, вместе – о Цюрихе. Может, Италия? Слишком красиво, чтобы оказаться правдой».
Вся его жизнь, казалось, прошла под знаком итальянской культуры. В своем последнем письме от 23 ноября 1965 года, возможно, уже несколько уставший, в числе прочего написал мне о предложении, полученном от Рудольфа Хирша [директора издательства «Insel Verlag»]: «Достаточно ли у Вас сил, чтобы одарить нас немецким Ариосто? Это было бы великолепно». Я послал несколько проб, которые ему необычайно понравились. Но все же, могу ли я снова окунуться в такое море работы?»
Две недели спустя, 9 декабря, он нас покинул навеки.
Через нашу бурную переписку я был в курсе того, как высоко ценил и восхищался его переводом цвет итальянской интеллектуальной элиты, жившей в Швейцарии; делился он и отзывами, как благосклонными (многочисленными и важными), так и критическими, которые вызывал его Данте. И делал это с такой непосредственностью! Никакой иронии в адрес критиков, которые, понятия не имея о том, что терцина была для Данте религиозным символом в числе многих других, критиковали его за ее использование (как, впрочем, делалось до Херца и другими, среди которых, насколько мне известно, Стефан Георге, Рихард Зузман и Бенно Гайгер), указывая на то, сколь инородной она была для немецкой поэтической традиции или что она несла в себе символизм чуждый мироощущению немецкого читателя. Не было в его словах сарказма, и когда он написал, что одному критику пришло в голову привести высказывание Джованни Папини: «Чтобы полностью понять Данте, нужно быть католиком, художником и флорентийцем»! (замечу лишь мимоходом, что, цитируя Папини на память, критик ошибся, написав: «Итальянцем, католиком и флорентийцем» (нем. «Italiener, Katholik und Florentiner»).
Херц был определенно убежден в том, что его вариант перевода был необходим, и это стало очевидным для всей дантологии к 1965 году: тот или иной стих из перевода Херца соседствует теперь с переводами Георге и Гайгера, Гмелина и Филалета, и, наконец, Фосслера и Вартбурга.
Страдал ли он порой от одиночества? Не могу сказать наверняка, отмечу лишь, что в письме от 16 февраля 1965 года он написал, что провести вечер вне дома стало для него теперь чем-то невозможным, и что даже днем он избегает появляться в людных местах, где накурено. Более чем понятной горечью сквозили его слова, когда он сообщил мне, что переводы трагедий Манцони, завершенные им в 1961 году, спустя три года все еще не могут найти своего издателя.
Я пытался популяризировать Данте Херца в Италии, начиная уже с конца 1956 года, но столкнулся при этом со странной и непредвиденной трудностью. Флорентийское общество «Данте Алигьери» мне ответило, что соответствующего официального сигнала не поступало от их немецкоязычных отделений: понятно, что моя, частная, если так можно выразиться, инициатива не имела силы. Два серьезных и очень компетентных в вопросах литературы моих друга, стоявшие во главе «Института итальянской культуры», проявили неподдельный интерес к моему вопросу, но в данном случае непреодолимой стала бюрократическая сложность. Херц, немец по национальности, гражданин США (на тот уже момент, в 1959-1961 годах), резидент Женевы, к какой стране он вообще принадлежал? Следующим моим шагом было познакомить с переводом Херца Леоне Траверсо, которому я передал книгу для изучения: с радостью узнал я о его мнении, гораздо более компетентном, чем мое собственное, но оказавшемся столь же восторженным, что и оно. Но и это ни к чему не привело.
И наконец, небольшой проблеск света: Херц был в прошлом году приглашен для участия в торжествах по случаю празднования юбилея Данте. 16 февраля 1965 года он написал мне: «С воодушевлением и сразу же принимаю приглашение принципиально». Но его здоровье уже было подорвано, были и другие причины; прежде всего боялся он того, что уже не в силах совладать с собой. Он чувствовал близость конца и хотел задействовать ту немногую энергию, что в нем еще сохранялась, для работы. «Благоразумие – главная добродетель», - прочитал я в том же письме.
Столь заслуженное признание пришло к нему слишком поздно.
Прошлым месяцем ко мне обратились с просьбой сообщить его адрес: Джанфранко Контини хотел предложить Херцу премию Национальной академии деи Линчеи. Но мой большой друг был уже далеко и, вероятно, изъяснялся на языке людям неведомом.
Сохранились рукописи его переводов трагедий Манцони. Хочу выразить сейчас свою надежду на то, чтобы увидеть их опубликованными, завершая это прощальное мое обращение к художнику, другу Вильгельму Г. Херцу.
